Деревня Николаевщина была обычной деревней, мало чем отличающейся от других, разбросанных по белорусской земле. Разве что земли здесь были более песчаные и не радовали хорошими урожаями, да и люди жили беднее многих других крестьян в Западной Белоруссии. Но был в этом и свой плюс: люди старались постигать грамоту, становились учителями, землемерами, инженерами, а кое-кто даже в политики вышел. Многие уезжали на заработки во Францию и Бельгию, даже далёкую Канаду, уезжали служить – в основном девушки – в Латвию, мужчины становились плотогонами – сезонниками и сплавляли лес по Нёману. Говорят, что даже в архивах древних актов в Варшаве сохранились интересные сведения о торговле лесными товарами и доставке их ещё в XVI-XVII по реке Неман в Балтийский порт Крулевец. Доставка различных грузов осуществлялась в основном на плотах, на которых строились буданы для складирования товара, продукты питания, одежды.
    А вода в Нёмане холодная-холодная, потому что берёт он свою живительную влагу от родников и криниц, бьющих из недр земли белорусской. Бегут ручейки весело звеня, струясь между корнями лесных деревьев, извиваясь змейкой по низменности лугов, блестя золотом и алмазною россыпью под лучами солнца, чтоб сойтись потом в ручей побольше. Сливаются эти большие ручьи и притоки вместе, и вот уже появилась река.
    Но существует легенда, что ручейки – это вовсе не вода, а слёзы. Когда-то давным-давно жили брат и сестра. Звали их Неманец и Лоша. Очень любили они друг друга. Но Лоша была капризной и всё время испытывала судьбу, и однажды убежала она от брата. Но не нашла, видимо, счастья. В конце концов, она снова вернулась к брату. И на самом деле, Неманец и Лоша сначала направляются в разные стороны, а потом снова соединяются вместе, чтобы уже нёманской водой плыть до самого Балтийского моря, нигде не разлучаясь.
    Сначала река неширокая, да и глубина не превышает двух-трёх метров. Но встречаются и более глубокие места, такие как Кума и Норт. Здесь глубина до десяти метров доходит. Кружат в этих омутах водовороты, выбрасывая, иногда стволы окаменевших деревьев, толщиной в два обхвата. Вынырнет из этой глубины пень такого дерева, поросший вековой тиной, посмотришь на него – даже дрожь берёт. Он как посланник неизвестного подземного мира, пугающий человека своей неразгаданностью и непредсказуемостью. А может, это вовсе не корневище, а голова старого злого колдуна, вынырнувшего из глубин и высматривающего очередную добычу. Уже ниже по течению набирал Нёман силу и мощь, где-то под Гродно до ста пятидесяти метров достигал в ширину.
    А по вечерам из таких глубин не вынырывает, а спокойно выплывает за добычей сом, уверенный в своей мощи и неуязвимости. Его не вытащишь на удочку и сетью не поймаешь, потому что цепляется сеть за коряги на дне. Сомы – хозяева этих мест и никому не позволят вторгаться в их владения.
    А вода в Нёмане чистая-чистая. Посмотришь, каждая песчинка видна. Удивляешься, как перекатываются они, образуя невиданные узоры, состоящие из холмиков и впадинок. Меняются эти узоры, как рисунки в калейдоскопе. И вплетаются в этот рисунок рыбки разные.
    А рыбы в реке полным полно. Вот краснопёрки весело поигрывают, шустрая плотва проносится стайками, выскочит откуда-то язь, вильнёт хвостом и уйдёт в глубину. Плеснёт хвостом в камышах щука – только круги по воде. А когда резвится на водной глади в конце мая – начале июня падёнка, словно закипает река от рыбного жора. И нет такого мальчишки, чтобы не вышел в такие дни на реку. Много рыбы не ловят. Зачем? Поймал десяток-другой и хватит – завтра свежая будет. Поймаешь рыбку, положишь на ладонь – умещается – обратно в реку. Берегут, потому и много её. Возьмёшь поменьше, поймает смотрящий – придётся большой штраф платить. И правильно, беречь надо родные места.
    А по берегам реки расцветают по весне ландыши. Приятен их аромат. Собирают из них девушки букетики, плетут венки на головы, но не больше одного букета, не больше одного венка. Сорвёшь все – не восстановятся потом. Такой уж капризный цветок.
    Во многие места уезжали работать николаевцы, но всё же основная масса оставалась работать и жить здесь, на своей земле.
Империалистическая война и революционные потрясения в России слабо затронули Николаевщину. Лишь слухи доходили, что разделили большевики Беларусь на две части, отдали Западную Белоруссию в аренду на двадцать лет, чтоб погасить этим самым немалые кредиты, выданные немецкими и шведскими банками для свержения царя и захвата власти большевиками. А правда это или нет, кто же скажет? Как бы там ни было, но разрезали как по живому. И стали рваться родственные связи: братья и сёстры, отцы и дети оказались по разные стороны границы, которая кое-где проходила по Нёману, на правом берегу которого и стояла Николаевщина. 
    Говорят, что название своё деревня получила от жившего когда-то лесника Николая. Построил он здесь сторожку и принимал приезжавших сюда на охоту панов разных. Приезжали те с паничами и паненками, со всей своей свитой. А леса здесь были полны дичи, ягоды лесной и грибов – бери – не хочу. Сам великий маршалок ВКЛ Александр Людвик Радзивилл, богатейший магнат в Европе, приезжал сюда, чтобы подышать удивительным воздухом, напиться живительной нёманской воды, исцелиться от недугов, коленопреклонившись перед святой, жизнедающей сверженской иконой Святой Матери. Строгий был, говорят, но справедливый. Приезжал весёлый Александр Слушка, породнившийся с родом Хрептовичей через своего отца. Когда-то взял отец Александра Николай в жены прекрасную панночку Гальшку Кмитянку, дочь маршалка литовского Яна Литавра Хрептовича, и стал род Слушки набирать силу. Многие богатые и знаменитые семьи приезжали сюда.
И стали вокруг сторожки строиться другие дома. Потихоньку прибывали сюда люди. Так и появилась деревня. Переходила деревня от одного хозяина к другому, пока не досталась мощному роду Радзивиллов.

    Правда, существует и другая легенда. Однажды напал на людей великий мор и стали умирать они от голода и болезней. Стали люди уходить из городов в поисках чистого места, неосквернённого людской злобой и ненавистью, потому что мор – это кара божья за грехи. Однажды такая группа людей остановилась на берегу Нёмана, омылась чистою водой и помолилась святому Николаю. Легли люди отдыхать, а наутро проснулись свежими и здоровыми. Так и остались они жить, основав в честь святого Николая деревню – Николаевщину.
Как бы там ни было, но росла и укрупнялась деревня, а вместе с ней жили и николаевцы.
    Горела деревня в шестнадцатом столетии от русских во время войны России с Речью Пасполитой, сжигали её французы в 1812 году, горела в 1910 и почти до тла сгорела в мае 1940 года. Но помиловала её вторая мировая война.
    Главными центрами культурной жизни в Николаевщине были церковь и Лавка Шлёмы. Это странное сочетание – церковь и лавка – странным кажется лишь на первый взгляд, а в жизни вполне объяснимо. Отдельное место занимала школа.
В церковь люди ходили по воскресным дням, когда самим Господом да и физическими возможностями людей предписывался отдых. Приходили семьями, нарядно одетые. Отстояв службу и поставив свечки за упокой и за здравие живущих, выходили оттуда чинно, умиротворённые и успокоенные. Здесь же возле церкви на площади, называемой цвинтарём, обменивались новостями, заводили духовные беседы, желали друг другу здоровья и добра. И если взрослые сохраняют целомудрие и важность, то дети, вырвавшись на свободу, носятся с визгом и криком. Родители лишь для видимости одёргивают порой их, потому что это бесполезно. Молодости свойственна резвость, надо дать возможность высвободиться накопившейся детской энергии, потому что её высвобождение и есть процесс развития, процесс, через который прошли и сами родители, и родители родителей, а теперь и дети. В этом великая сила земного бытия. 
    Церкви всегда строились на самом высоком и красивом месте, чтобы была видна издалека. Она служила не только для отправления религиозных ритуалов и таинств, но тревожным набатом оповещала о беде – приближении врагов, страшном пожаре или другом бедствии. И на каждый случай церковные колокола подавали свой условный сигнал.
    Не была исключением в этом отношении и церковь в Николаевщине. Стояла она на высоком пригорке, недалеко от Нёмана, и радовала блеском своих пяти куполов николаевцев и жителей близлежащих деревень. 
    "Но пришли лиходеи" и в 60-х годах двадцатого столетия разрушили местные вороги церковь в угоду атеистической пропаганде. Думали выслужиться, но получили пинка и от бывших своих покровителей, и от истории. Новая церковь была построена на людские деньги. Возвели её как надстройку на здание бывшего сельского магазина. Получилось не так уж и плохо...

    Лавка Шлёмы… Она стояла на косогоре, спускающемся почти к самому Нёману, и была самым крайним строением на улице. У неё другое предназначение. Она – центр общения людей в будние дни и по вечерам, когда рабочий день закончен и выполнена вся работа по домашнему хозяйству. Её цель – это не только опустошение кошельков от мелочи и не только от неё, но ещё и дать возможность людям высказаться по тем или другим вопросам, обсуждение которых в церкви нежелательно и неуместно. Здесь же после одного-второго шкалика расплетаются языки, обретают мысли кажущуюся чёткость и логичность, поднимаются проблемы, охватывающие все аспекты их нелёгкой крестьянской жизни. Здесь же делают разнообразные покупки, начиная от спичек и керосина и кончая газетами и книгами. Правда была ещё и корчма. Она стояла напротив лавки, но корчмарь, сделавший ставку на крепкие настои, не выдержал конкуренции со своим предприимчивым соседом и разорился. Михайловцы хоть и принимали по праздникам, но голову не теряли. Доход от спиртного был небольшой. А скоро сгорела и пустовавшая корчма. Оставшиеся хозяйственные постройки выкупил лесник, разобрал и перевёз на новое место. Сколько помнят жители Николаевщины, содержали лавку Шлёмы. Шлёма – дед, Шлёма – отец, Шлёмы – сын… Но эта была не частная лавочка, а магазин на общественных началах. Сдавали люди определённую сумму денег, и он на них постепенно закупал для сельчан товары, потому что ездить каждому было и накладно, но, главное – времени не было, особенно во время посадочно-уборочных работ. Брал за это, конечно, свой процент. Но в расчётах всегда был честным и справедливым. Вообще, за время существования лавки не слышали люди, чтобы хоть раз он кого обманул. Разумеется, со временем Шлёма скопил кое-какой капитал, который тоже был в деле. Предметы первой необходимости он уже покупал на свои деньги. Они были всегда в наличии. Торговал он всем, что могло пригодиться в жизни крестьянина. Спиртное тоже водилось. Как же без него? Но и детишек у Шлёмы была куча. Так что, скорее всего, и уходил на них весь капитал лавочника. Лавка имела четыре комнаты. Две занимал хозяин с семьёй, а две были приспособлены непосредственно под лавку. В маленькой комнате был магазинчик, а в большой стояли столы, за которыми на деревянных скамейках и восседали николаевщинские мужики, а иногда и женщины, пришедшие за покупками и по случаю почесать языки.Летом же мужики собирались под навесом, который был сделан во дворе. Тот, кому не хватало места под навесом, устраивался на уличной скамейке или просто усаживались на траву.
     Школа была одноэтажная, сделанная из добротных дубовых брёвен. Классы большие и светлые, с широкими не по-деревенски сделанными окнами. В каждом классе стояла печка, которая топилась дровами. Образование было только начальное. Учили почему-то, как правило, приезжие учителя, хотя были и свои. (В 1940 году во время пожара школа сгорела и после войны по ходатайству Я.Коласа была построена новая, двухэтажная.)
    Красивые ли места, гостеприимство жителей, или по какой другой причине, но съезжались сюда часто учителя из близлежащих школок и ставили различные постановки, привлекая к участию в них и сельчан. А те с удовольствием играли в них, потому что любили николаевцы шутку, хорошо пели и читали стихи. Писали сценарии сами учителя, используя для этой цели сюжеты из жизни деревни. И хотя сюжеты были бесхитростными, они пользовались успехом, потому что узнавали себя сельчане в персонажах этих постановок, сердцем воспринимали всё происходящее.
– Лепота! – кричал по-церковному подвыпивший дьячок Ральковский, неизвестно когда успевший приложиться к шкалику и неизвестно как попавший в Николаевщину, но оставшийся здесь жить.
– Срамота! – гневно говорила Пабияниха, тем не менее, зыркая, в сторону артистов, где один из учителей, изображавший глупого подпанка, тискал свою служанку.
– Конечно, срамота! – весело поддакивала местная "сорока” Амилька. – Вот если тебя бы он прижал, Пабияниха, ты бы первая поддержала дьяка.
Иногда постановки носили сатирический характер, и сидел как на иголках тот, кто узнавал себя в острых шутках. И нельзя уже было не заметить брёвнышко в своём глазу…
Вот так и существовали совместно церковь, корчма и школа.